Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. М.: Институт
русской цивилизации, 2009. С. 501-508. ISBN 978-5-902725-30-5.
501
Верным и типическим продолжателем
отеческой традиции в аскетике и в богословии был Феофан Говоров (1815–1894),
одно время епископ Тамбовский, позже Владимирский. Правящим архиереем он пробыл
недолго, и затем жил на покое в Вышенской пустыне, Тамбовской епархии, почти
двадцать восемь полных лет. Образ его жизни в пустыни был очень строг, и через
несколько лет пребывания в монастыре он замкнулся почти в безусловное
уединение, никого к себе не принимая. Поэтому его обыкновенно и называют
Затворником. Но сам Феофан очень не любил, когда говорили о его «затворе». «Из
моего уединения сделали затвор. Ничего тут затворнического нет. Я заперся,
чтобы не мешали, но не в видах строжайшего подвижничества, а в видах
беспрепятственного книжничества». Он всегда подчеркивал, что заперся «для
книжных занятий», – «так выходит, что я книжник и больше ничего». Характерно,
что еще в Академии в своем прошении о допущении к постригу он упоминал о
богословских занятиях: «Имея постоянное усердие к занятию богословскими
предметами и к уединенной жизни, я, чтобы соединить то и другое на предлежащем
мне служении Церкви, положил обет посвятить жизнь свою монашескому званию». И с
епископской кафедры он сходит впоследствии снова ради уединенной жизни и
богословия. Но при этом он не прерывает письменного общения с миром, продолжает
свой пастырский и миссионерский подвиг как писатель. Его личная переписка была
тоже очень обширной. Для очень многих он стал заочным духовником. Значения
внешне
502
го затвора Феофан не преувеличивал.
Напротив, и другим советовал не торопиться с затвором. «Когда молитва твоя до
того укрепится, что все будет держать тебя в сердце пред Богом, тогда у тебя и
без затвора будет затвор.
Этого затвора ищи, а о том не
хлопочи. Можно и при затворенных дверях по миру шататься, или целый мир
напустить в свою комнату».
Феофан окончил Киевскую академию в
один год с Макарием Булгаковым, и оба были пострижены почти одновременно.
Почти одновременно они были переведены в Петербургскую академию, Феофан в
звании бакалавра по нравственному и пастырскому богословию. С этого времени и
начинается его систематическая работа над аскетическими памятниками. Феофан
старался все учение о «христианской жизни» перестроить по началам
святоотеческой аскетики. Свои тогдашние лекции в Академии он впоследствии
обработал и издал; так составилась его известная киига: «Путь ко спасению»
(первое издание в 3 вып., 1868–1869 гг.). Феофан отмечает помощь и одобрение
Игнатия Брянчанинова, тогда Сергиевского архимандрита.
В Академии, при Пратасове и ректоре
Афанасии, Феофану было очень неуютно. Ученой должностью он стал болезненно
тяготиться. Несколько ободрился он только с назначением в должность ректора
Евсевия Орлинского, из Московской академии, близкого друга А. В. Горского. Но
вскоре он с радостью принял назначение в Иерусалим, в состав духовной миссии,
образованной тогда под начальством Порфирия Успенского, еще архимандрита.
Впоследствии Феофан еще дважды возвращался на службу в Петербургскую академию:
сперва бакалавром по каноническому праву, совсем ненадолго, и, наконец, –
ректором. Поездка на Восток была событием в жизни Феофана. Его церковный
кругозор очень раздвинулся. В мировоззрении Феофана есть какая-то вселенская
смелость, большая духовная свобода и гибкость, свобода от быта. В то же время
Феофан овладел вполне греческим языком.
Литературная деятельность Феофана
развивается особенно в годы затвора. Он сразу же намечает целую систему ра-
503
бот. Во-первых, он принимается за
толкование Нового Завета. Во-вторых, он решает перевести по-русски
«Добротолюбие». Этой работы хватило на двадцать лет.
Феофан успел истолковать только
Послания aпостола Павла (без Послания к Евреям). Евангелие, думал он, нужно не
столько толковать, сколько размышлять над ним; так составилась его
«Евангельская история о Боге Слове». Феофан всегда опирается на святоотеческие
толкования, всего больше на Златоуста, Феодорита. Но он очень охотно
пользовался и новыми западными комментариями, запасал себе книги и «самых
крутоголовых», но особенно любил комментарии английские. В его библиотеке было
много иностранных книг, в частности, собрания Миня, и не только его
«Патрология», но и другие его серии, словари, проповедники, курс богословия. Из
церковных историков он любил всего больше Флери и очень не любил Неандера. Его
эрудиция была скорее старомодной. Но это вполне возмещалось его чуткостью и
умением схватывать дух первоисточников. Толкования Феофана были его вкладом в
русское библейское дело, были важным дополнением к русскому переводу Нового
Завета.
Уже с 1873 года Феофан начинает
работать над переводом аскетических книг. В 1876 году вышел I том русского «Добротолюбия;» работа
над продолжением растянулась на много лет, и пятый, последний, том вышел уже
только в 1890 . За ним через два года последовал еще сборник «Древних иноческих
уставов», как бы VI том. Русское «Добротолюбие» Феофана не совпадает с
греческой «Филокалией», а потому расходится и со славянским «Добротолюбием»
старца Паисия, вполне воспроизводившего греческий образец. Феофан же кое-что из
греческого сборника опустил, очень многое прибавил совсем заново, иное оставил
только в сокращении или пересказе. Он ведь переводил книгу для чтения и
руководства. Кроме того, были переведены «Слова» преподобного Симеона Нового Богослова
с новогреческого (два выпуска, перв. изд. 1879 и 1881). Еще следует упомянуть
его перевод «Невидимой брани» Никодима Святогорца, тоже с новогреческого.
504
Книги и переводы Феофана издавали
обыкновенно афонцы. Впрочем, иные на Святой Горе считали его слишком ученым:
«По богатству ума не давалось сокровище простоты сердечной».
Феофан участвовал и во многих русских
духовных журналах, особенно в «Душеполезном Чтении», одно время и в «Домашней
Беседе» Аскоченского (там были напечатаны, напр., его статьи против Игнатия
Брянчанинова).
Очень много времени уходило у Феофана
на переписку, и нередко его письма разрастались в статью или проповедь. Одна из
его главных книг так и составилась из частных писем: «Письма о христианской
жизни» были писаны первоначально кн. П. С. Лукомской и затем уже приспособлены
для издания (перв. изд. 1860
г .). Таких сборников своих писем сам Феофан издал
несколько. До своего ухода в монастырь Феофан много проповедовал, всегда также
на темы духовной жизни, «и как на нее настроиться».
Из своего затвора Феофан очень
внимательно и беспокойно следил за внешней жизнью Церкви. Его очень смущало
молчание и какое-то бездействие духовных властей. Он боялся: «того и гляди,
что вера испарится», и в обществе и в народе; «попы всюду спят». «Через
поколение, много через два иссякнет наше Православие ». И он недоумевал, почему
другие не тревожатся и не смущаются вместе с ним. «Следовало бы завести целое
общество апологетов, – и писать, и писать».
В действенность официальных миссий и
даже миссионерских обществ он совсем не верил. Он мечтал о подлинном
апостольском хождении в народ. «Поджигатели должны сами гореть. Горя, ходить
повсюду, – и в устной беседе зажигать сердца».
Особенно настаивал Феофан на
пересмотре и даже переработке богослужебных книг. О непонятности и ошибках принятого
перевода он не раз говорит очень резко: «иные службы у нас такие, что ничего
не разберешь;» «наши иерархи не скучают от нелепости потому, что не слышат,
сидя в алтаре, потому не знают, какой мрак в книгах, и это не по чему дру-
505
гому,
как по причине отжившего век перевода». Всего лучше было бы предпринять заново
полный перевод всего круга, «упрощенный и уясненный», и надо бы приступить к
работе сегодня-завтра. Празднование 900-летия Крещения Руси в 1887 году
казалось ему подходящим и достаточным поводом. «Новый перевод книг
богослужебных неотложно необходим». И ничего не было сделано. Конечно, в Синоде
было некогда об этом думать, все дела. Между тем, именно от неисправности
богослужения растет сектантство. Феофан идет и дальше.
«Книги
богослужебные по своему назначению должны быть изменяемы. У греков ведь идет
постоянное поновление Богослужебных книг. Я сличаю октоих. Очень, очень много у
греков новенького».
И
такая же творческая свобода постоянно сказывается в отдельных советах Феофана:
«Настоящего иночества вам хочется? Но где же вы его найдете? Оно скрыто и
невидимо: видимы только всякие послабления. Иной раз приходит на мысль, что
лучше не видеть монахов, а уединившись жить строго по примеру древних иноков».
Ведь и старец Паисий не нашел «настоящего руководителя». Лучше жить общим советом,
вдвоем или втроем, и искать руководства в книгах, в Слове Божием и у отцов
святых. Важно только одно: стяжать духовную жизнь. «Один Бог, да душа, – вот
монах». «Келлия его – окно на небо». «Когда в сердце монастырь, тогда строение
монастырское будь или не будь – все равно». Важно сознательное стояние перед
Богом, «умное предстояние Богу в сердце». Это и есть молитва, даже без слов.
«Хоть никогда не берите в руки молитвенника. Своя из сердца молитва делает
ненужной молитву читательную». Не нужно чужих слов, когда есть свои.
В
70-х годах у Феофана вышло разногласие с о. Иоанном Кронштадтским о молитве
Иисусовой и о призывании имени Иисусова. Феофан написал об этом особую книгу,
но издана она не была.
Религиозный
идеал Феофана всего меньше можно назвать бытовым. И не в прикладных примечаниях
об «относительных
506
обязанностях»
христиан разных состояний можно распознать его замысел. Это всего прежде идеал
духовной жизни.
Тема
Феофана всегда о душе, стоящей перед Богом, в сокрушении, и в покаянии, или в
молитве. «Вся надежда тогда Спаситель, а отсюда непрестанное: Господи помилуй».
Христианин
восходит к Богу, через раскаяние и покаяние, и живет в Нем, «и в изумлении
погружается в Его непостижимой беспредельности, и пребывает в Божественном
порядке», благоговейно чтит и созерцает этот Божественный порядок бытия и
жизни.
Отеческую
аскетику Феофан сочетает с романтической психологией и натурфилософией. В свое
время, в студенческие годы в Киевской академии, он
был слушателем Феофана Авсенева и его лекций по психологии (по Шуберту,
«История души») не забывал и в своем «уединении». В одном из своих писем, и с
прямой ссылкой на Авсенева и Шуберта, Феофан развивает очень любопытные мысли о
всеобщей одушевленности мира, о «лествице невещественных сил» в природе. Это –
силы, «строящие вещи», в пределах промыслительного порядка. И «всякая вещь
имеет свою невещественную силу, которая ее образует и держит, как ей положено
при создании». Эти силы «душевного свойства», вещам присуща некая «способность
инстинктуального чутья». Совокупность этих сил образует «душу мира». Это их
общий субстрат. Мировая душа и есть единственный объект прямого воздействия
Божия на отдельные вещи и «силы» Бог воздействует «не непосредственно». «Идеи
всех тварей» вложены в мировую душу при ее создании, и она их «инстинктивно»
осуществляет, в надлежащие сроки, или «выделывает их», «по мановению и
возбуждению Божию». Есть в природе некая отзывчивая и творческая мощь. «Когда
Бог говорил: да изведет земля былие травное, то ему внимала душа мира и
исполняла повеленное».
Мир
двойствен в своем составе: «душа» и «стихия», т. е. материя. Из этой «стихии»
мировая душа и «выделывает» отдельные вещи. «В этой душе есть инстинктивно
чуемый образ того, что надо сделать из стихии».
507
Есть
градация душ: «некая химическая душа», и выше – растительная, затем – животная.
Все эти души, низшие духа, в свой черед «погружаются в душу мира», растворяются
в своем первичном субстрате. «А душа человека не может туда погрузиться, но
духом увлекается горе, – это по смерти». Дух отделяет человека от природы, – и
в духе даны человеку сознание и свобода.
«Когда
надлежало сотворить человека, то не земле дается повеление: да изведет, а в
тайне Пресвятой Троицы произносится: «Сотворим». Когда Бог творил человека, то
образовал прежде тело из персти. Это тело что было? Оно было живое тело, было
животное в образе человека, с душою животного. Потом Бог вдунул в него дух
Свой, и из животного стал человек ангел в образе человека». Эта двойственность
человеческого состава, естественного и духовного, предопределяет задачу
человеческой жизни: дух должен овладеть естеством.
Феофан
отмечает сходство изложенной теории с учением Лейбница о монадах. Эта
романтическая теория объясняла для него явления внушения и ясновидения,
которыми он очень интересовался. «С этим удобно мирится и падение и искупление».
Однако Феофан подчеркивает, что это только догадка. И о материальном мире мы
меньше знаем, чем о духовном, и навсегда останемся «на поверхности», ибо нам не
нужно знать больше и идти вглубь.
«Владение
стихиями и силами, действующими на земле, будет расширяться; но это не ведение,
а только умение пользоваться тем, что открывается само собою. Суть дела
навсегда сокрыта для нас».
Впрочем,
разум духовный и прозревший может проникнуть до «сокровенной мысли», вложенной
в каждую вещь, как «животворная ее сущность». Это ведение доступно только человеку
облагодатствованному: ибо та область «есть собственно область Божественного
ума, где лежат умственные сокровища Бога-Царя». Да не надеется кто туда
вторгнуться насилием и самовольно.
508
Феофан не строил системы ни
догматической, ни нравоучительной. Он хотел только очертить образ христианской
жизни, показать направление духовного пути. И в этом его несравненное
историческое значение. Он продолжил и докончил подвиг старца Паисия. Он
осуществил русское Добротолюбие и сумел свое живое мировоззрение построить
вполне в отеческом стиле и духе.